— Даю вам другое поручение… Я приказал плац-майору Горголи нынче в утро заарестовать французскую артистку Шевалье. Она весьма мне подозрительна, не агентка ли господина первого консула? Надо поставить иностранных агентов на место, и французских, и немецких, и всяких других, — сказал он, опять подняв голос. — Довольно они у нас хозяйничали! Мы не французской, не прусской, не английской, а единственно русской партии… Извольте, господин поручик, отправиться к плац-майору Горголи и, сказав ему, что мною присланы, возьмите госпожу Шевалье под караул. Натурально, у нее в доме при ней и останьтесь впредь до нового распоряжения… Караул над прекрасной дамой, надеюсь, будете иметь нестрогий. Однако полномочия вам вверяю совершенные, — добавил Пален с насмешкой в голосе. — Прощайте, поручик.

Он направился дальше в сопровождении свиты. Штааль смотрел им вслед. После этой ночи все точно отскакивало от его души. На большое повышение в чине, на стотысячную денежную награду слова Палена как будто не походили. «Однако же он сказал: „Я не забуду вашего поведения“. Это очень важно… Нехорошо, что я отказался от Кронштадта, но и беды большой нет. Не такой я осел, чтобы теперь фортециями заниматься. — Штааль понимал, что ему в награду дана госпожа Шевалье. — Да, конечно, позиция караулящего офицера будет выигрышная». При этой мысли у него сладко забилось сердце. Ему на долю выпадало то, о чем он мечтал. Но он чувствовал, что было в этой своеобразной награде, данной после разговора о Кронштадте, нечто весьма пренебрежительное. «Не беда… Только он одной Шевалихой не отделается, нет. Будет еще разговор и о другом. Он ясно сказал: „Я не забуду вашего поведения“. А и забудет, так мы напомним… Пора, пора домой… Поужинаю и лягу», — подумал Штааль, чувствуя, что ему очень хочется есть. Он спустился по лестнице, направляясь к выходу на Фонтанку.

В одном из коридоров замка, за полуоткрытой дверью, Штааль услышал плеск воды, увидел медные ванны, умывальники, водоем. Это были бани замка, устроенные по-новому: вода была проведена по трубам, из Невы, и лилась прямо в водоем из кранов. «Хорошо бы искупаться, — потягиваясь и зевая, подумал Штааль, заглянув в баню. — Разве приказать служителям истопить ванну? Теперь мы здесь делаем, что хотим. А странно было бы купаться в ванне, в которой вчера, быть может, купался он…» Штааль вздрогнул. В нескольких шагах от него наклонившийся над умывальником человек в рубашке и панталонах, с переброшенным через плечо полотенцем, подставлял голову и шею под струю воды, лившуюся мимо раковины на пол. Штаалю показалось, что это Талызин. «Он где же был все время? В отряде Палена, что ли? Что-то я его и не видал вовсе…»

— Петр Александрович, это вы? — нерешительно окликнул Штааль.

Талызин вздрогнул, выпрямился и, отбросив со лба длинную прядь мокрых, со смытой пудрой волос, уставился на Штааля.

— Вы нездоровы?..

— А-а? Что? — прохрипел Талызин, свертывая и разжимая в руке полотенце. По его открытой шее, по лбу, по волосам текла вода. Он не вытирал ее, точно не замечая.

— Вы нехорошо себя чувствуете, Петр Александрович?

Талызин негромко засмеялся медленным смехом.

— Нет, хорошо, — проговорил он. — Очень хорошо…

Штааль смотрел на него, разинув рот.

— Пален приехал?

— Приехал… Только что приехал, — заторопившись, сказал Штааль.

Талызин уронил на пол полотенце и направился к двери. На пороге он остановился, провел растерянным взглядом по комнате, поднял с полу мундир и, не надевая его, вышел в коридор с улыбкой, которая надолго запомнилась Штаалю.

XXXV

— Дело сделано, Талызин. Советую более о нем не думать и не наносить себе прискорбия. Теперь должно то оправдать, что без оправдания плодоносным трудом будет историей признано как преступление бессмысленное.

Пален встал и прошелся по комнате. Лицо у него было усталое, не такое, как там на лестнице, где его видел Штааль.

— Не стану уверять вас, что я вполне спокоен душою, — сказал он, останавливаясь перед высоким креслом, в котором, откинув мокрую голову на спинку, неподвижно сидел Талызин. — Скажу вам и более еще: опасаюсь, что мы ошиблись. Страх Александра скоро пройдет… Что, ежели дворянство нас не поддержит, вечно помня дедовские нравы?

— Поддержит? — переспросил хрипло Талызин. — Это Зубов, что ли? Он поддержит…

— Да, вы правы. Дураки сносны, злые вдвое, но нет хуже злого дурака… Людей не вижу… Не в безумии Павла было бедствие отечества, а в том, что безумец мог пять лет миллионами тирански править, считая подданных за рабов, удовлетворяющих его прихотям. Необузданная единодержавная власть ханская должна быть уничтожена. Ежели российское дворянство не возьмется довершить наше дело, кто знает, быть может, на сто лет отстанет наше отечество!.. Александр не надежен, я теперь вижу ясно. Он меня ненавидит. И не он один. Уже зовут меня старым временщиком. Воскресает Кромвель от гроба. Уже пущен слух, будто хотел я ночью вас предать, ежели не удастся дело. Хорошо? — Он засмеялся и уселся в кресло у окна. — Веселонравные люди!.. Есть, правда, еще мне кое о чем с противниками молвить слово… Но я более был чем нерасчетлив, что не заставил Александра написать бумагу, которая с ясностью его роль указывала бы. У Панина кое-что есть. Да боюсь, не мало ли для совершенной ясности?..

— Вы когда его в последний раз видели? — спросил вдруг Талызин.

Пален нахмурился:

— Часа за три перед ужином… Но решительный разговор имел в четверг.

— О чем?

— Да вы знаете… Я застал его мрачным еще более обыкновенного. Он вдруг запер дверь и молча так на меня смотрит. А на лице выпечатаны страх и ненависть. «Господин фон Пален, где вы были в 1762 году?» (Пален вдруг очень похоже воспроизвел голос императора Павла. Талызин вздрогнул и наклонился вперед). — «Здесь в Петербурге, ваше величество. Но что вам угодно этим сказать?» — «Вы участвовали в заговоре, лишившем жизни моего отца?» (по лицу Палена пробежала легкая судорога). — «Нет, ваше величество, я был только свидетелем переворота. Почему вы мне задаете этот вопрос?» — «Почему? Вот почему: потому, что хотят повторить 1762-й год. Меня хотят убить!» — почти истерически вскрикнул Пален. Он быстро встал и снова зашагал по комнате.

— К счастью, я не потерялся. Я сказал ему, что сам участвую в заговоре, дабы в нужную минуту вас схватить. Вы видите, я сохранил обладанье собою, а на нужные вымыслы всегда бывал способен. Но чего мне это стоило! — опять вскрикнул он и замолчал, Талызин смотрел на него в упор.

— Помните твердо, Талызин, — уже спокойно сказал, останавливаясь, Пален. — С волками жить, по-волчьи выть. Однако цель наша была чистая. В том вижу я многое, хоть неуспех и сразит в истории наше дело. Пусть как угодно нас судят потомки, и о них не так я забочусь. Но сказал бы им я лишь одно с достоверностью: дай Бог, чтоб всегда в России было поболее людей, которые, ни крови, ни грязи не опасаясь, всеми способами, зубами, когтями, чистый замысел отстаивать бы умели…

XXXVI

Стук в дверь разбудил Штааля. Он поднял голову с подушки, приподнялся на локте и растерянно прислушался. «Да, это моя спальная. Я дома. Павел убит и никакой дыбы… Но стучат… Ну, и пусть стучат…» Он снова опустил голову на подушку. Стук усилился. Штааль выругался, ступил, морщась, босыми ногами на холодный пол, надел туфли, раздавив пятками войлочные задки, и, зевая, пошел открывать дверь, шаркая по полу плохо надетыми туфлями.

— Кто там? — сердито спросил он, отодвигая запор, но не выпуская его из рук, по приобретенной в последние дни привычке.

— C’est moi, mon cher, ouvrez sans crainte [198] , — сказал старческий голос. Штааль с удивлением открыл дверь. Перед ним стоял Пьер Ламор.

— Вы спали? Извините меня, пожалуйста, — сказал он.

Смущенно застегивая на груди рубашку, Штааль заторопился, впустил старика и, быстро пробежав вперед, пригласил гостя в кабинет. «Чего ему надо! Ведь еще утро. Эх, забыл я шлафрок порядочный купить».