— Будем продолжать в Петербурге прежнюю политику, — сказал первый консул. — Кажется, все? Иначе торопитесь: меня сегодня убивают в опере.

— Я непременно приду посмотреть, генерал, — сказал, кланяясь с улыбкой, Талейран.

— Хороши эти господа! Кого же они посадили бы на мое место?

— Можно было бы избрать новый Конвент, — сказал Талейран. — Разумеется, с Комитетом Общественного Спасения. Барер будет председателем.

— Можно, конечно. Можно и просто выписать каторжников из Кайенны… Нет, тут не должно быть снисхождения, — с силой сказал Бонапарт, как бы отвечая себе самому. Он взял со стола перочинный нож и стал строгать им ручку кресла.

— Ни в каком случае, генерал, — подтвердил Талейран. Презрение промелькнуло на лице первого консула. Талейрану вдруг стало ясно, что он был для Бонапарта тем же, чем для него самого был Фуше. Эта мысль на мгновенье смутила бывшего епископа Отенского. «Да, конечно, все политические деятели, кроме очень глупых, в чем-то похожи друг на друга. Однако есть многое, кроме этого что-то…»

— Говорят, вы очень разбогатели, Талейран? — вдруг спросил первый консул. — Я слышал, вы играете на бирже.

— Я купил государственные бумаги накануне 18-го брюмера, — с холодной усмешкой ответил министр.

— Надеюсь, вы не разоритесь и впредь… Фуше тоже богатеет с каждым днем… Правда, ведь и вы, подобно Фуше, считаете полезным иногда устраивать заговоры? Эшафот и амнистия одинаково развлекают парижан?

Первый консул с силой ударил ножом по ручке кресла и бросил нож на стол.

— Нет, генерал. Я, как и вы, небольшой охотник до эшафота. Но мы живем в трудное время. От своего мнения я не отказываюсь: говорите неизменно о свободе, но правьте при помощи штыков.

— Это мнение я слышал и от того старика, вашего агента.

— Мы с ним действительно кое в чем сходимся. Ведь правда, если вас убьют, — сказал Талейран равнодушно, — некого будет посадить на ваше место.

Они молчали с минуту.

— Будьте совершенно спокойны, — с насмешкой проговорил наконец первый консул. — Меня не убьют ни сегодня, ни завтра. Пусть Бурбоны, которых вы так любите, подождут еще немного.

Он открыл ящик стола, порылся в бумагах и вынул два листка.

— Так называемый Людовик XVIII предлагает мне посадить его на престол и обещает щедрую награду. Роялисты мне советуют уступить Францию Бурбонам, а самому стать корсиканским королем.

Он засмеялся. Талейран молчал.

— Не знаю, показывал ли я вам свой ответ. Слушайте.

Он прочел по бумажке:

— «J’ai recju, Monsieur, votre lettre, je vous remercie des choses honnetes que vous m’y dites.

Vous ne devez pas souhaiter votre retour en France; il vous faudrait marcher sur 100.000 cadavres.

Sacrifiez votre interet au repos et au bonheur de la France… L’histoire vous en tiendra compte.

Je ne suis pas insensible aux malheurs de votre famille… Je contribuerai avec plaisir a la douceur et a la tranquillite de votre retraite».

[«Я получил, сударь, Ваше письмо и благодарю Вас за добрые слова, слова, которые Вы мне сказали.

Вы не должны желать своего возвращения во Францию; для этого Вам пришлось бы пройти по ста тысячам трупов.

Пожертвуйте своей выгодой, Вашими интересами ради покоя и благополучия Франции… История примет это во внимание.

Я не равнодушен к несчастьям Вашей семьи… Я с радостью сделаю все, от себя зависящее, чтобы Ваше пребывание в Вашем убежище [107] было возможно более приятным и мирным (франц.) ]

— Очень хорошо, — сказал Талейран. — Особенно про сто тысяч трупов… Вы так бережете чужую жизнь, генерал. Берегите же и вашу собственную.

— Постараюсь. Хоть в моей скоропостижной смерти тоже очень заинтересована Англия. Но на этом кончается мое сходство с императором Павлом.

Они еще помолчали.

— Да, да, непременно продолжайте ту же политику, — сухо сказал первый консул. — Я ничего другого так не желаю, как союза с Россией. Смерть Павла I была бы несчастьем для Европы. Пусть ваши агенты делают все для того, чтобы наладить прямые переговоры с петербургским двором.

— Боюсь, что из переговоров не будет толка. Император Павел все занят мыслью о завоевании Индии.

— Это не такая плохая мысль.

Талейран посмотрел вопросительно на первого консула. «Вот оно, безумие», — сказал он себе.

— Я тоже разрабатываю план похода на Индию в союзе с русскими войсками. Впрочем, вам всего этого не понять.

«Как жаль, однако, что этот великий человек так плохо воспитан», — подумал Талейран.

— Я человек штатский, вам, конечно, виднее, генерал, — произнес он с улыбкой.

III

Камиллу, желавшую выйти замуж за Куриация, мучили мрачные предчувствия. Мрачные предчувствия мучили и мадемуазель Майар, создававшую роль Камиллы в новой опере Порта. Старая певица старалась изо всех сил: не отрывая ног от пола, зажав парик обеими руками, она скользила, шатаясь, по всему храму Эгерии и высокие ноты тянула так отчаянно долго, что хотелось перевести за нее дыхание. Но публика слушала ее плохо и смотрела не на сцену, а на большую, украшенную золотым орлом, ложу, в которой в начале действия появился генерал Бонапарт.

Одновременно с ним в первый ряд кресел торопливо прошел, оглядываясь по сторонам, министр полиции. Он сел, наладил бинокль и, повернувшись вполоборота, стал рассматривать освещенный зрительный зал. Фуше кивнул несколько раз головой, быстро перевел бинокль на задние ряды кресел, по-видимому кого-то разыскал и удовлетворенно повернулся лицом к сцене. Эгерия как раз предсказала, что Камилла в этот самый день выйдет замуж за Куриация. Появился и сам Куриаций и, протянув руки к ложе первого консула, пропел: «Chere Camille, enfin je puis revoir vos charmes…» [108]

Генерал Бонапарт, в зеленом мундире, с кривой турецкой саблей, рукоятка которой, осыпанная брильянтами, была видна поверх красного бархата барьера, сидел в ложе боком, несколько впереди секретаря и адъютанта. Дамы не отрывали глаз от его мраморно-бледного лица. Он, казалось, не смотрел ни на зал, ни на сцену и нервно разглаживал средним пальцем руки заложенный угол лежавшей на барьере афиши. Зато люди, находившиеся позади него, были очень озабочены. Они все время переговаривались шепотом. Секретарь Бурьен, войдя, старательно запер за собою дверь ложи. Молодой генерал Дюрок отстегнул шпагу и поставил ее между колен, попробовав, вынимается ли свободно клинок.

Старик Гораций, не сводя глаз с первого консула, благословил дочь и отдал ее за Куриация. Занавес опустился. Послышались аплодисменты. В зале началось движение, хотя антракт должен был продолжаться лишь очень недолго: за первым действием непосредственно следовала интермедия.

Министр полиции встал, оглянулся и вдруг, мимо соседей, испуганно поджимавших ноги под стулья, быстро направился к выходу. Все торопливо перед ним сторонились. Фуше встретился глазами с Первым консулом и чуть заметным движением головы показал ему на колонну в проходе. У колонны этой, недалеко от ложи, украшенной золотым орлом, появился плохо одетый, бледный брюнет. Он прислонился к колонне и заложил руку за пазуху, не сводя глаз с генерала Бонапарта.

Первый консул повернул голову, на мгновенье впился глазами в человека у колонны и тотчас перевел взгляд на министра. Фуше, не замедляя хода, едва заметно кивнул утвердительно. Бонапарт слегка пожал плечами. В ложе, взявшись рукой за шпагу, поднялся генерал Дюрок.

Бледный человек поспешно вышел из залы в коридор и, по-прежнему держа руку за пазухой, по покатому боковому кулуару направился с решительным видом к ложе первого консула. Ему навстречу неторопливо шел очень изысканно одетый господин, весь погруженный в чтение программы спектакля. Бледный человек посторонился, но и господин, читавший программу, как раз посторонился тоже, так что они столкнулись.